Из недописанного

Когда-то много лет назад была у меня идиотская затея написать продолжение крапивинской “Журавленок и молнии”. Помнится, даже у ВПК разрешения спрашивал. Задумка была неплохая – середина девяностых, обозленные люди, в которых зачастую и человеческого-то ничего не осталось. На автозаправке компания пацанов мстит незнакомому мальчишке, по незнанию отбившему их заработок. Мстят жестоко: обливают бензином и поджигают…

“Мишка горел недолго. Проходивший мимо свалки макулатуры пожилой полковник услышал душераздирающий крик и, не раздумывая, бросился на помощь. Взору видавшего виды человека предстала кошмарная картина: среди сваленных бумажных тюков метался объятый пламенем с головы до ног мальчишка. Тщетно пытаясь сбить огонь, он катался по земле, поджигая собой пересохшую бумагу. Полковник мгновенно скинул с себя шинель и накрыл ею живой факел, гася пламя. Затем, подхватив на руки худое мальчишечье тело, побежал к видневшейся неподалеку бензоколонке. За его спиной поднимался огненный столб, словно лишенное жертвы пламя пыталось догнать беглеца и в бессильной ярости пожирало свалку…”

Мишка попадает в ожоговое отделение больницы, находится в коме. В это время в больницу приезжает девушка-милиционер, которую зовут Ирина Игоревна Брандукова. Упросила главврача проводить ее в палату, увиденное вызвало из памяти другое:

“– Поверь, дочка, ничего страшного не случилось. Все будет хорошо, поверь, Ришка…
– Папа, да за что же?! Папочка! – одиннадцатилетняя Иринка захлебывалась в слезах, уткнувшись лицом в живот отца. Они стояли в больничном коридоре, а за стеклянной стеной лежал Журка – весь опутанный всякими проводами и трубками, с закрытыми глазами, бледный. Вся правая сторона Журкиного тела была была покрыта какой-то специальной тканью, рука и нога замотаны бинтами. Над головой мерно раздувалась и опадала гармошка аппарата искуственного дыхания – сам Журка дышать не мог. Вообще он ничего сейчас не мог, жизнь его держалась на тонюсенькой ниточке и поддерживалась сложной техникой уже третий день. Три дня назад Юрика Журавина, Журку, ударила молния.
Горькина телеграмма была всего из трех слов: «Журкой беда тчк Приезжай тчк». Но сразу вылететь из Владимира не получилось – началось лето и все билеты были раскуплены. Эти три дня запомнились как одно тоскливое ожидание самого страшного – телефона ни у Журки, ни у Горьки не было, позвонить и узнать что стряслось некуда. С большим трудом Игорь Дмитриевич достал два билета через своего друга, тут же дали две телеграммы с одним текстом: «Прилетаю завтра рейсом… время… Иринка». Одну отправили Горьке, вторую – Журкиным родителям. Встретил их в аэропорту Александр Евгеньевич («можно просто дядя Саша»), Журкин отец. Его залепленное полосками лейкопластыря было бледным, но голос спокойный. Вот только подрагивающие руки и резко бросающаяся в глаза седая полоска в густой шевелюре сразу говорили – дело плохо. У выхода из аэропорта их ждала желто-синяя машина с надписью «ГАИ» на бортах. Дядя Саша сел на переднее сиденье, Иринка с отцом – сзади. За рулем машины сидел старшина Геннадий Сергеевич Валохин, отец Горьки.
– Поедем быстро, – предупредил Валохин, – и с мигалкой, иначе на другой конец города до вечера не доедем.
В другой ситуации Иринка бы замерла от радостного ощущения скорости, но сейчас слова Горькиного отца и взвывшая над головой сирена только добавляли тревоги – что с Журкой? Как он? И куда мы едем?!
Валохин видел в зеркало заднего вида встревоженное Иринкино лицо, видел что девочка вся «на нерве». Привычно перекрикивая шум мотора и вой сирены он начал рассказывать:
– Юрика и Горьку со сьемок выперли за отказ сниматься. Горька говорит – из-за режиссерши, потому что это она зимой Игоря Дмитриевича на весь город ославила. Игорь Дмитриевич, помните?
Иринкин папа кивнул – именно из-за той проклятой передачи им пришлось уехать из города.
– Ну вот, – продолжил Валохин. – Выгнать-то выгнали, а одежду отдавать запретили – хотели таким макаром вернуть пацанов. А они костюмы театральные поскидывали и в трусах под дождем до дому рванули. Бежали они по Крутому переулку, а там из-за ливня асфальт провалился – дорожные службы прошляпили. Дырища такая – наш «жигуленок» полностью войдет и еще место останется. Юрик сразу сообразил – на улице Мира в такой ливень всегда потоп, машины в обход по этому переулку пойдут, а тут такой сюрприз. Горьку в школу послал чтобы в ГАИ звонил, а сам сигналить остался. А ливень лупит и гроза прямо над головой. Когда сверху колонна пошла, то Юрик галстуком начал было махать, а не видно ничего – из-за тучи темно как ночью, фонари еще не включали и только из окна луч идет, но высоко. Он, чтобы дотянуться до этого луча, под ноги сверток с одеждой бросил, а свой пионерский галстук на шпагу насадил…
– Мамочка… – холодея от ужасной догадки прошептала Иринка.
– К счастью он шпагу в правой руке держал и левой ногой на землю не опирался. Когда шарахнула молния Юрик правой ногой стоял на свертке, разряд прошел по правой стороне тела и ушел в землю – одежда-то мокрая была. В общем, сердце не зацепило, но это же молния, там вольт кошмарное количество…
Валохин помолчал, потом продолжил:
– Колонна, которая шла сверху, была автобусной – ребятишек из детского сада на дачу везли. А наши ребята сопровождали колонну, ехали спереди и сзади. Я в первой машине и сидел… Как Юрик сигналил мы увидели перед самой вспышкой… Клинок шпаги просто расплавился от удара молнии. Искры как фейерверк. Мы с напарником Володей Голубевым сразу затормозили. А Володька до милиции электриком работал, знает что при поражении током надо делать. Первую помощь оказал, а там – я мальчонку себе на колени, сам на заднее сиденье, Володю за баранку и на всех порах в первую городскую, там лучшие медики, по себе знаю…
Иринка слушала рассказ Валохина и плакала, сама того не замечая. В сознании просто не укладывалось все услышанное – Журка, добрый и решительный, часто веселый, иногда грустный и такой живой лежит в больнице и умирает… Нет, этого не может быть! Наверное, это страшный сон! Но ревет над головой сирена, трясет машину на ухабах и отцовский локоть при этом больно упирается в Иринкин бок. А потом – больница, стеклянная стена и папины слова…“