Наш губернатор разоткровенничался о том, каким бы он хотел видеть музей блокады Ленинграда:

— Я был в Израиле в их музее (музей истории Холокоста Яд Вашем в Иерусалиме). Там тоже проникаешься трагизмом истории, которую они рассказывают. Я хочу, чтобы так было и у нас. Но при этом чтобы было ещё и красиво.

Сделайте блокаду красиво… Интересно, как Полтавченко это себе представляет? Украсить георгиевскими ленточками штабеля мороженых трупов в коридоре коммунальной квартиры? Открыть при музее ресторан «Блокада», где посетители смогут отведать кисель из столярного клея и хлеб, испеченный по блокадному рецепту? Устраивать хороводы вокруг полыньи?

Я уже цитировал Конецкого, но не грех повторить. Полтавченко, конечно, этого не прочитает. Так я и не для него пишу.

«К середине января сорок второго года в нашей квартире умерли все соседи. И мы перебрались из комнаты, окна которой выходили на канал Круштейна, в комнатенку в глубине дома, окно которой выходило в глухой дворовый колодец. На дне колодца складывали трупы. Но от проживания в этой комнатенке было две выгоды. Во-первых, по нашим расчетам, туда не мог пробить снаряд — на бомбежки мы к этому времени уже почти не обращали внимания. Во-вторых, комнатенку было легко согреть буржуйкой. Окно мать забила и занавесила разной ковровой рухлядью. Спали мы все вместе в одном логове. Буржуйку топили мебелью, какую могли разломать и расколотить. Совершенно не помню, чем заправляли коптилку, но нечто вроде лампады светилось. Декабрьские и январские морозы были ужасными. И у брата началось воспаление легких.
В тот вечер вдруг пришла Матюня. Окоченевшая, скрюченная. Тащилась откуда-то и забрела отогреться. Ей предстояло идти до улицы Декабристов, где они жили вместе с Зикой — Зинаидой, — еще одной моей тетей.
Мать варила какую-то еду — запах горячей пищи. Чечевицу она варила. Куда нынче делась чечевица? Малюсенькие двояковыпуклые линзочки, их нутро вываривается, а шкурки можно жевать.
И вот мать, понимая, что если Матюня задержится, то ей придется отдать хоть ложку варева, ее выпроводила, грубо, как-то с раздражением на то, что сама Матюня не понимает, что ей надо уходить — уже плохо сознавала окружающее. Она понимала только, что мороз на улице ужасный и что ей еще идти и идти — по каналу до улицы Писарева, и всю эту улицу, и улицу Декабристов. И все это по сугробам, сквозь тьму и липкий мороз. От огня буржуйки, от запаха пищи. Из логова, в котором был какой-то уют. Как он есть и в логове волчицы.
И мать ее выставила: «Иди, иди! Надо двигаться! Зика ждет и волнуется! Тебе надо идти! Там чего-нибудь есть у вас есть!»
И Матюня — этот семейный центр любви и помощи всем — ушла…»

Георгий Сергеевич, если вдруг до вас каким-то чудом дойдет эта запись, прочитайте блокадные рассказы Конецкого. Подумайте и скажите: как это можно сделать красиво?